Эта колонка, предпоследняя в уходящем году (последняя традиционно будет яркой, сверкающей, задиристой и праздничной, с цветными огоньками), – мемориальная. Она посвящена одному из лучших и главных людей в индустрии savoir faire и savoir vivre – праправнуку основателя Louis Viutton Патрику-Луи Вюиттону. Он, неистовый, благородный, высоченный, несгибаемый французский старик, скончался в своей родной и любимой и навсегда единственной Франции месяц назад.
Он был моим наставником и даже – смею, очень смею на это, наконец, надеяться – учителем более десяти лет. Я слушала его, училась, записывала все, что он мне говорил, до единой запятой, чтобы донести до других читателей, до тех русских, уже где-то потерянных на французских и английских берегах, о том, что такое истинная, настоящая, вековая, старая европейская роскошь. Ведь это не просто «пойти и купить Картье», это что-то совсем другое
В доме Louis Vuitton Патрик-Луи Вюиттон много лет отвечал за специальные заказы, чаще всего за те самые классические строгие чемоданы-сундуки, верные спутники миллионеров и статуарных актрис. Наше первое интервью, которое было, кажется, в солнечной и жаркой Валенсии, началось довольно скомканно: на жаре я позволила себе прийти на беседу в джинсах и белой майке, в то время как сам седовласый мэтр сидел передо мной, трепещущей и с тонной вопросов, в сером летнем костюме-тройке. Патрик-Луи Вюиттон строго спросил, где это я позабыла свое утреннее платье для завтрака, а также ручку Montblanc? Честно говоря, я была неофитом во французской культуре истинной роскоши и никогда не знала о таком «платье для завтрака», но спорить не стала. Повинилась. Я поклялась прибыть в следующий раз именно в таком. «Вам подойдет зеленый или голубой тон, ни в коем случае не красный, не желтый, не оранжевый. Возможно, розовый! Да, розовый цвет будет лучше всего!»
Тогда меня в опасной костюмной ситуации спас мой хороший французский язык: Патрик-Луи Вюиттон никогда из принципиальных соображений не говорил на английском наречии. Он был принципиальным антиамериканистом, истинным французом и европейцем самой старой и самой свирепой школы, хотя среди американской элиты у него было немало друзей. Он рассказал мне, что сам лично сможет сделать любой чемодан Louis Vuitton и что искусство – это в первую очередь ремесло, это великое индивидуальное умение своими руками сделать качественную вещь, стопроцентную, на века и со вкусом. Такие вещи и прославили его прапрадеда, упорного, старательного, изобретательного и гениального провинциала, покорившего Париж и ставшего поставщиком двора прекрасной императрицы Евгении.
Мы говорили о том, почему Louis Vuitton начинает наступление на сложный часовой рынок. «Наш бренд силен во всех областях! Инновации всегда были свойственны моему дому!» – отвечал Патрик-Луи Вюиттон, и правда: через несколько лет в павильоне Louis Vuitton на BaselWorld, знаменитой часовой и ювелирной выставке, было не протолкнуться. В доме сделали даже сложнейший турбийон: я помню этот роскошный барочный красавец-механизм, из желтого золота, кружевной и нарядный, словно жабо французского верного высокого рыцаря.
Потом мы увиделись снова, кажется, в благословенном Париже: поехали вместе на старую мануфактуру в Аньер (это пригород французской столицы) и стали говорить про бриллианты. Дом Louis Vuitton как раз собирался выпустить свою дебютную ювелирную коллекцию со специальной концепцией огранки белого бриллианта – в форме цветка-монограммы. Я пришла на интервью в черном платье new look с белым воротником (сшила, выдаю вам ужасный дамский затаенный секрет, в петербургском ателье Тани Котеговой), и, кажется, моим возвышенным французским видом – истинно французским, насколько это возможно русской девушке, – Патрик-Луи Вюиттон остался тогда весьма доволен.
Мы много говорили об инновационной огранке Monogram: «Вы же отрезаете половину камня? К чему такие непомерные расходы?» – восклицала я. «Мы должны быть оригинальными, и это изобретение – наш конек! Увидите, Катрин, что эта наша огранка будет очень успешной». Так оно и вышло. Вы, конечно, удивлены, но Патрик-Луи Вюиттон всегда знал какую-то тайную правду о «дамском счастье», о том, чего хочет женщина. Какой она хочет быть. Он был словно скульптор с тончайшим вкусом и видением красоты самых обычных вещей. Кроме семейного дома в Аньере (дом стоит на улице Луи Вюиттона), Патрик-Луи Вюиттон обожал свой домик в Бретани, где у него была небольшая лодка: он был хорошим рыбаком, любил белые вина.
Потом мы встретились уже в Пекине, где в Национальном музее Китая была открыта огромная, титаническая экспозиция Louis Vuitton (в столицу КНР прибыл, если мне не изменяет память, весь высший, парадный состав LVMH). Мы сидели с Патриком-Луи Вюиттоном на высокой скамейке черного дерева в полумрачном пространстве, полном шепотов и криков, ярких вещей и приглушенных деталей. Мы хихикали и болтали ногами: скамейка была очень уж высокой. Я была в смокинге на манер Yves Saint Laurent, Патрик-Луи Вюиттон – в неизменном костюме-тройке с карманными часами, которые он поминутно доставал из маленького упругого кармашка. Перед нами были десятки старых геометричных флаконов Louis Vuitton эпохи ар-деко: в то время дом выпускал собственные духи, но в конце 1930-х годов (перед самой войной) парфюмерное дело было закрыто. Я спросила: «Месье, не пора ли вновь открыть парфюмерное дело? Вот, вы же видите, какая история здесь!» И то был единственный раз, когда Патрик-Луи Вюиттон проиграл своей верной ученице. «Нет, Катрин, запахи великой эпохи ар-деко уже нам не вернуть, увы. Об этом нам дозволено только вспоминать теперь. Выпьем же шампанского за старые добрые времена!»
Однако через три года в доме Louis Vuitton заявили о том, что собираются начать выпуск парфюмерной линии. Я немедленно написала об этом своему учителю в Париж. «Ты молодая, и ты видишь лучше, чем я. Молодец. Все правильно стала о роскошной жизни понимать. Я рад, что учил тебя столько лет. Теперь я вижу результат». Я получала много важных писем, в том числе и от своего любимого президента дома Cartier Бернара Форнаса, но именно это послание отчего-то мне дороже, ближе всего. Это что-то личное.
Роскошь не в том, чтобы купить вещь. И даже не в том, чтобы купить правильную вещь. И даже не в том, чтобы правильную вещь правильно носить, использовать. Роскошь – в священной россыпи мелочей, довольно посмотреть на сервировку французского стола. Роскошь неуловима, но очевидна. Ее нельзя скопировать, но ее можно познать – на вкус, на цвет, на форму и, безусловно, на содержание
Патрик-Луи Вюиттон, словно австрийский император Франц-Иосиф Габсбург, «последний монарх старой школы», оставил по-настоящему огромное наследие – и в старой мануфактуре в Аньере, и в сотнях интервью и советов, которые он щедро давал на протяжении всей своей долгой жизни. Память о нем – со мной. Она в том, что я пишу сейчас эти строки. Mon cher.
